Как и многие выдающиеся мастера художественной литературы, Магжан проявил себя не только в поэзии, но и в других жанрах - прозе, публицистике.
На высоком художественном уровне написаны его рассказы и новеллы, не говоря уже о замечательных образцах переводов на казахский язык произведений классиков русской и зарубежной культуры. В Москве им были переведены и изданы "Песня о Буревестнике" М. Горького, "Белый конь" Мамина-Сибиряка, рассказы Всеволода Иванова, написанные о жизни казахов.
В этом разделе мы предлагаем читателям познакомиться с прозой М. Жумабаева. "В своем рассказе "Грех Шолпан", - говорится в аннотации к рассказу, опубликованному в журнале "Простор" (1992 г., №№ 11 -12), - Магжан Жумабаев поведал нам историю женщины, которая ради своей любви к мужу изменяет ему и заставляет нас задуматься над вопросами чести, любви, долга, верности. Если Абай устами пушкинской Татьяны впервые дал возможность девушке-казашке говорить о своих переживаниях, то Магжан языком прозы сумел донести до нас самые глубокие психологические переживания, эмоционально пробудить в сердце читателя жалость и сострадание к несчастной Шолпан. Для Магжана нет ничего выше и достойнее любви, а героиня его рассказа своей смертью искупает право на любовь, право на материнство, право самой выбирать путь любящим и нежным сердцем".Магжан ЖУМАБАЕВ
ГРЕХ ШОЛПАН
(РАССКАЗ)ГЛАВА I
В первый год после замужества в разговорах с молодухами Шолпан притворно поддакивала им: "Да, конечно, без детей нет радости в жизни".
Но на самом деле Шолпан, вышедшая замуж по любви, что было редкостью в те годы, совсем не помышляла о ребенке. И нежась одна в постели или в объятиях мужа, она твердила про себя: "Создатель, не обременяй меня материнством".
Не то чтобы Шолпан не любила детей, вовсе нет. "Пойдут дети, и конец счастливой моей жизни, - думала она, - и любовь наша, такая пылкая и горячая сейчас, остынет, увянет". Много дней и ночей ее единственной просьбой в молитвах было одно: "Господи, не обременяй меня материнством!".
Когда занималась заря и люди, скрестив руки и падая ниц, просили у Бога кто счастье, кто покой, кто богатство, а кто детей, Шолпан, вздыхая, умоляла создателя об одном: "Не посылай мне ребенка!".
Неизвестно, действительно ли создатель внял мольбам неразумной женщины, кто знает, но прошло три года, а Шолпан оставалась бездетной, чему была несказанно рада.
Любовь мужа к ней не остывала, им было хорошо вдвоем, и причину этого Шолпан, конечно же, находила в том, что у них нет детей. Да и муж ни разу за три года не заговорил о ребенке; казалось, кроме горячих нежных объятий, ему ничего не надо. Вся жизнь для него была заключена в Шолпан.
Но душа человеческая потемки: что таилось в глубине души Сарсенбая, какие мысли, желания лежали на дне ее - неведомо. Во всяком случае, для Шолпан не было сомнения, что муж счастлив и доволен их бездетной жизнью. Тем более что за три года она не слышала от него ни слова упрека. А Шолпан, влюбленная и любимая, слышала только мужа, пересудам же остальных не придавала никакого значения.
Дни проходили за днями, год сменялся годом, а Шолпан все была счастлива и жила только для Сарсенбая.
Но в самой природе, в человеческой жизни, в мыслях не может не быть изменений. Беда может нагрянуть сразу, неожиданно, как неожиданно вдруг наступает осень, в одну ночь, заливая поля холодным дождем.
Вот так же неожиданно омрачено было безоблачное счастье Шолпан. Это случилось в один из долгих зимних вечеров. Ее благоверный, напоив и накормив скотину во дворе, ушел посумерничать к своему приятелю Нуржану, женившемуся лет пять назад. У него было трое детей: два сына и дочь.
Сарсенбай засиделся в гостях у Нуржана. И причина была вовсе не в долгой и приятной беседе, а в веселой возне и проказах ребятишек, за которыми с удовольствием наблюдали взрослые. Вначале два сына пробовали петь, картавя и путая слова. Потом, засучив рукава, поплевав на ладони, важно надувшись, схватили друг друга за руки, решив померяться силами, но, одновременно споткнувшись, растянулись на полу. Взрослые подняли ребятишек и, лаская и щекоча, расцеловали их. А старый дед, отец Нуржана, подозвал одного из внуков и облобызал его, начиная с пяток. Но больше пленила всех маленькая дочка Нуржана, проделкам которой не было конца.
Так и просидел Сарсенбай в доме Нуржана, за общим весельем и шумом не заметив, как прошло время.
Шолпан уже легла, когда пришел Сарсенбай, но, дожидаясь его, не могла уснуть. Муж улегся рядом и начал весело рассказывать про детей Нуржана, где-то между словами вставив поговорку: "Дом с детьми базар, без детей мазар". Шолпан вздрогнула. Она вдруг ясно поняла, что все три года напрасно радовалась своей бездетности; поняла, что любовь не может длиться вечно, и любовные ласки постепенно остывают. И тогда ее с Сарсенбаем будет связывать только ребенок, плод их любви, знак горячей привязанности друг к другу. Сарсенбай, смеясь, еще долго рассказывал про шалости ребятишек. Шолпан тоже смеялась вместе с ним, но вся трепетала от мыслей, которые черными змеями заползали в душу и жалили ее. Они, эти мысли, как волны седого моря, одна за другой накатывались на нее, оставляя горький след.
Как легкомысленна была Шолпан три года, день за днем отрекавшаяся от ребенка. Одинокая старость замаячила где-то вдали. Старость, хмурая, как осень, с потухшими глазами, обратившимися в серый пепел. Старость, бескрылая, жалкая, без любви и огня.
Разве возможно продолжение жизни, если нет дитя? Если нет у тебя ребенка, как нет в гниющем зерне семени, которое потом прорастает. Кто займет твое место в этом бренном мире? Ах, нет! Старость еще далеко, да и неизвестно, доживем или нет до нее, а вот как быть, если чувствуешь, что уже сейчас жизнь становится бессмысленной и пустой?
Казавшейся ей вечной великой силы любви, связавшей ее с мужем, хватило только на три года. И она сама чувствует теперь, что ослабевает их страсть. Как была неразумна Шолпан, все три года боявшаяся, что ребенок будет помехой в их супружеском счастье. Теперь она видит, как разрушается сказка, придуманная ею, и она остается одна в этой постылой жизни.
Вот о чем думала Шолпан, вот какие мысли, как волны седого моря, заливали ей душу. Сарсенбай давно уснул. Но не в силах смежить усталых век Шолпан. Нескончаемо длится ночь, и чем гуще надвигается темнота, тем чернее и безрадостнее мысли бедной женщины.
Едва только занялась заря, Шолпан, приподняв голову, с трудом сдерживая рыдания, еле слышно пробормотала: "О создатель, пошли мне дитя!".ГЛАВА II
С той памятной ночи Шолпан только и думала о ребенке. Во сне ли, наяву ли твердила она пересохшими губами, взывая к создателю: "Пошли мне дитя!". Но день проходил за днем, месяц за месяцем, а ожидания Шолпан были напрасными. Сколько бессонных ночей провела она, проливая горячие слезы. Жизнь казалась ей безрадостной, серой, сердце ее устало ждать и надеяться.
Шолпан стала вдруг набожной, совершала омовения, читала молитвы. Перед восходом солнца поднималась она и, перебирая четки, склонялась в утреннем намазе.
Но ребенка не было.
Шолпан никому не говорила о причинах своей набожности. Даже самому близкому, Сарсенбаю, не решалась она открыться. Поэтому Сарсенбай, как и все, не мог взять в толк, что происходит с Шолпан. "Ты что, богомолкой хочешь сделаться?" - смеялся он над ней. Постепенно все в округе стали называть ее богомолкой. Смеялись над ней все - от мала до велика. Никто и не пытался узнать тайны такого превращения Шолпан. Но если бы даже и узнали, то не смогли бы понять ее. Невозможно понять до конца душу другого человека, потому что глубока и темна она. Бывает, что во время сильного шторма море выбрасывает на берег то, что лежит на дне его. Но даже самое сильное горе не всегда открывает человека. Нет в мире ничего загадочнее. Развязка может быть только в смерти - к такой мысли пришла однажды Шолпан, перебирая четки, и сама испугалась своего одиночества. Никто из окружающих не мог ей помочь. Она обречена была одна нести свой крест, ни с кем не деля свои горькие слезы, никому не жалуясь на свою судьбу. Чего только не делала Шолпан ради появления ребенка. Выспрашивала у знахарей заговорную молитву, настаивала в воде бумажки с молитвами и пила ее, превозмогая тошноту и стыдливость, стараясь сесть как можно ближе к святому ходже, чтобы его "священная" слюна попала ей в лицо. Сказавшись больной, лечилась она и у баксы. Все было напрасно.
Хотя Шолпан знала, что небо карает ее за то, что она три года подряд так легкомысленно отрекалась от того, что сейчас составляет ее единственное желание, втайне надеялась она, что создатель не может быть столь жестокосердным, видя ее мучения и раскаяния. А может быть, на самом деле он так жесток и непреклонен? Ведь изгнал же он Адама из рая за непослушание. Шолпан знала, что все прежние средства - и приношение жертв, и чтение пятикратного намаза, посты, заговоры - все было напрасным.
Бог не мог или не захотел ей помочь. А жизнь шла вперед, ни на минуту не останавливаясь. Как гигантская машина, не знающая устали, без остановок и передышек, двигалась она вперед, и под ее колесами оставались чьи-то угасшие надежды, чьи-то разбитые сердца, чьи-то потерянные жизни. Что ей до того? Что ей до бедной Шолпан, до ее кровоточащего сердца, до ее души, сложившей крылья в предсмертном полете? Каждая минута бессмысленно продолжающейся жизни убивала в Шолпан частицу ее надежды.
Шолпан мучительно искала выхода. С безрассудным отчаянием отрекалась она от своей веры в могущество творца, такого жестокого и неумолимого. Отказалась и от своей набожности, суеверия, заговоров, молитв, шептаний. Она думала теперь о том, что появление ребенка зависит от мужчины и женщины, и что, может быть, в ней еще не проснулась та женщина, которая должна возбудить страсть в мужчине. Она винила себя в излишней холодности, в однообразии любовных ласк. И с этих пор, ложась в постель, предавалась любовным утехам с таким огнем, с такой дрожью в теле, с такой силой обнимала Сарсенбая, что у того трещали ребра. Целуясь, она исступленно впивалась жаркими губами в его губы, опаляя его лицо огнем своего дыхания. И Сарсенбай, обессиленный, изнемогший, бывало, недоумевая, шутил: "Ох, вижу я, на старости лет ты решила погарцевать иноходцем!". От таких слов Сарсенбая терзалось сердце бедной женщины, и по лицу жемчужинами скатывались слезы. Ей было горько и обидно, что самый близкий ей человек не понимает, что с ней происходит, не видит, как она мучается. Не чувствует Сарсенбай, что ради ребенка она отказалась от мирских радостей, сделалась набожной, из-за этого получив прозвище богомолки. И как бы желая, чтобы она страдала еще больше, муж стал называть ее "иноходцем". Она скрывала свою обиду, но частенько задумывалась, почему Сарсенбай не заговаривает о ребенке, неужели его не терзают мысли об одинокой старости, о продолжении рода? Внезапная догадка обожгла ее. Неужели он... не может быть... Тогда почему же... да так оно и есть... О создатель, причина в нем, в Сарсенбае, в его бесплодии. Значит, все было напрасным: и безутешные слезы, капавшие на молитвенный коврик, и пылкие объятия, и жаркие поцелуи - все это зря? Мечты о ребенке, ожидание его - все это стало недосягаемым. Жизнь представлялась ей теперь высохшим деревом с облетевшими листьями, поникшими голыми ветвями. А что же их любовь? Их медленно угасающая, остывающая любовь, которая когда-то казалась вечной? Если она умрет, погаснет, тогда жизнь потеряет всякий смысл.
Слов нет, Сарсенбай - сухостой. Он знает об этом, и значит, он страдает вдвойне - от сознания своей вины и от того, что мучаюсь я. Он несчастен, а вместе с ним несчастна я. Что же делать? Кто может нам помочь? Шолпан! Одна ты, Шолпан! Ты должна это сделать ради продолжения рода. Ты должна родить ребенка. Она должна согрешить, грех этот безмерен и велик, но создатель должен простить ее, ведь милостям его нет границ. Бог простит, но простят ли люди?
Укради, но заимей много скота.
Согреши, но роди дитя...
Проклятье тому, кто придумал эту пословицу, проклятье! О создатель, прости меня, если можешь. Вот каким грешным мыслям предавалась Шолпан на восьмом году своей жизни с Сарсенбаем.ГЛАВА III
Аул расположился неподалеку от зимовья. Полуденный час. Легкий ветерок чуть колышет весенние цветы. Мух нет и в помине. Белые облака лениво, чуть подремывая, скользят по небу. Натянув до боли веревки, упрямо взбрыкивают, пытаясь вырваться, своенравные молодые жеребцы. Старые кобылы, стоящие около них, иногда поглаживают своими мордами их спины и хвосты. "Жеребеночек мой, зачем зря сопротивляться, тебе же больно", - поучают они неразумных.
Молодая мать, беспокоясь, заходит то с одной, то с другой стороны, как бы спрашивая: "Что с тобой? Что случилось, жеребеночек мой?". Старый мерин, недовольно глядя на обеспокоенную мать, прядает ушами, как бы говоря: "Успокойся, ничего не случится".
Стадо еще не вернулось с пастбища. Маленькие ягнята, проголодавшись, жалобно блеют в загоне.
Вот в это самое время, нежась и потягиваясь, как кошка, сидела в тени своей юрты Шолпан. Со стороны могло показаться, что она занята шитьем. Но на самом деле Шолпан не до шитья. Вот уже три месяца одолевают ее греховные мысли. Она решила изменить горячо любимому Сарсенбаю. Сегодня он уезжает с ночевкой в город. Нельзя медлить, надо что-то делать, но кого выбрать? Кто может стать хорошим отцом ее ребенку? Конюх Адамкул? С одной стороны, это безопасно, никто не сможет уличить ее в связи с работником: да и он будет молчать. Но каким будет ребенок, родившийся от Адамкула... От раба родится только раб. Нет, ей нужен достойный джигит, а не пресмыкающийся, вечно заискивающий раб. Нет-нет, только не Адамкул. Кто же тогда? Шойбай?.. Нет! Жумагали... Нет! Азимбай... Он сын известных родителей, он молод, здоров, красив. Черные усы, только что пробившиеся, наверное, нежны, как шелк. Ему не больше восемнадцати-девятнадцати лет. Он высок, широкоплеч. Вечно сияющие глаза. А ведь этот Азимбай вот уже три года крутится возле Шолпан, повторяя слова, услышанные им от взрослых парней: желания молодых едины, как узор шелка.
Едва только Шолпан, улыбаясь, вспомнила об этом, из-за угла вышел Азимбай и, поздоровавшись, улегся около своей женге. Как говорят акыны, тайна сердца не может оставаться невысказанной, ее выдадут лицо и глаза. Бедная женщина не знала, куда деваться от стыда. Она то краснела, то бледнела от мысли, что Азимбай мог догадаться, о чем она думала.
-Ох, женеше, день-деньской не покладая рук работаешь. Что ты шьешь? - с этими словами Азимай, делая вид, что рассматривает рубашку, ласково ущипнул Шолпан.
-Прекрати, проказник! Какой-то ты странный. Сегодня твой дядя уезжает в город. Ты ведь тоже уезжаешь с ним?
-Дядя уезжает в город? Что ж, женеше, вот уже три года я хожу за тобой, а ты только смеешься. Твое сердце ничем не растопишь, оно безжалостно, как камень.
-Ты снова об этом? Проказник, зачем тебе я? Посмотри, сколько вокруг красивых девушек.
-Не нужны мне эти дурехи. Сердцу не прикажешь.
-Совсем с ума сошел. Разве ровня тебе женщина, вот уже восемь лет делящая постель с мужем.
Говоря эти слова, Шолпан с прищуром, кокетливо посмотрела на Азимбая, как бы испытывая его.
Азимбай, растерявшись от неожиданности, брякнул несуразное:
-Нет, ты мне нравишься. Господи, разве может состариться никогда не рожавшая женщина?
Спохватившись, он осекся. Почувствовал Азимбай, что задел за живое Шолпан, отдалил ее от себя - и не найдя нужных слов, погладил ее круглое бедро. Шолпан убрала его руку и, задумавшись, сказала:
-Может, и правда, что ты меня любишь, но как ты сможешь, согрешив, поглядеть в глаза своему дяде? Ведь даже дети говорят: "Украсть украдем, а что делать с богом?". К тому же ты молод. Язык за зубами не сумеешь держать.
Глаза Шолпан стали глубокими и бездонными. Азимбай, глядя ей в лицо откровенно, бесстыдно, возбужденно заговорил: - Что я, мальчик? Или я враг тебе? Ты еще не знаешь, как я тебя люблю. Сегодня ночью жди меня. Довольно ты помучила меня! - Руки Азимбая жадно, нетерпеливо ощупывали тело Шолпан.
-Ладно, хватит, иди.
-Успокойся, вон кто-то идет.
-Дай поцелую!
Ночь ласковая, шелковистая. В небе ни облачка. По черному бархату задумчиво, печально плывет луна. Кого она ищет? Может быть, это женщина, разлученная с любимым? Или это мать, разыскивающая свое дитя? Далеко в зарослях камышей квакают лягушки. "Вак-квак-квак!". О чем они говорят? Шолпан слышится свое: душа нужна, любовь нужна, ребенок нужен. На озере плачет, рыдает иволга: о творец! Какой же страшный грех должна совершить бедная птица, чтобы вот так всю жизнь убиваться?
Шолпан лежит на деревянной кровати. Перед тем, как лечь, она умылась душистым мылом, достала из сундука новую сорочку. Кого она ждет теперь? Конечно, Азимбая. Она, восемь лет прожившая в любви и согласии с Сарсенбаем, теперь хочет изменить ему. Изменить ему ради ребенка. О создатель, прости меня, прости!
Шаги... Отворилась дверь. Азимбай подходит прямо к постели. Шолпан как будто онемела. Сердце забилось, как птичка в силках, готово выпрыгнуть из груди. Тело заледенело. Азимбай, как гончая, напавшая на след лисы, прерывисто и часто дыша, залей к ней под одеяло. Шолпан, нечаянно взглянув на него, ужаснулась - глаза его налились кровью. Из груди ее чуть не вырвалось: "Уходи!". Азимбай жадно и неистово тискал ее, пробормотав одно слово: "женеше". Шолпан бессильно прошептала: "Проказник, подожди, полежи просто так немного". Она хотела раскрыть свою тайну Азимбаю перед тем, как совершиться греху, хотела, чтобы он понял, что толкнуло ее к нему; не прихоть и каприз избалованной бабенки, а тоска по материнству. Но Азимбай ничего не слушал, разгоряченный близостью молодого тела, он желал поскорее слиться с ним воедино. Но вот в изнеможении оттолкнулся, довольный, усталый, и ему не было дела до переживаний Шолпан, по лицу которой беззвучно текли слезы, орошая и без того мокрую подушку
Далеко за полночь Азимбай коснулся щекой мокрой подушки и изумленно спросил: "Ты чего плачешь? Не зря тебя называли богомолкой?". Ничего не понял глупый Азимбай. На рассвете, поцеловав Шолпан, прошептав: "Завтра приду пораньше", - он выскользнул из юрты. Шолпан хотела было сказать ему: "Не приходи", да подумала: а вдруг она не забеременеет с первой ночи, и если этого не произойдет, тогда ей вообще нет прощения. И Шолпан, вытирая слезы, еле слышно проговорила: "Приходи, проказник, приходи".ГЛАВА IV
Шолпан беременна! Исполнилось ее желание. Теперь грех не может считаться грехом. Когда она почувствовала себя беременной, радости не было предела. Она ожила, шутила и смеялась без умолку. Оставшись наедине с собой, поглаживала живот и целовала ладони, шепча ласковые слова тому живому, что зарождалось в ней.
Безрассудная Шолпан! Почему же теперь, достигнув желаемого, не расстается она с Азимбаем? Неужели вероломство и коварство сродни сердцу Шолпан? Нет-нет, Шолпан не может быть такой. Тогда что же заставляет ее теперь изменять мужу? Ничего не может ответить на это Шолпан. Разве поймешь женщину. То она ребенок, беспечно играющий с огнем, то повелевает мужчиной, может вознести его до небес, а если захочет, обратит его в прах; пожелает - он будет счастлив в ее объятиях, а нет - терзаться ему всю жизнь. Женщина может стать рабой мужчины, его тенью, может раствориться в нем. Она может зажечь сердце мужчины неутомимым огнем желаний. Но мужчина всегда должен помнить, что он мужчина, и женщина, особенно если у нее спокойный, тихий характер, может стать его покорной, бессловесной рабой, беспрекословно исполнять его любые прихоти и быть счастливой. Шолпан была именно такой женщиной. Она ошиблась, думая, что может легко порвать с Азимбаем, отдавая ему лишь свое тело. Через три-четыре месяца и душа ее, и помыслы безраздельно принадлежали ему. Она страдала сейчас не меньше, чем в те дни, когда мечтала о ребенке. Завидев Азимбая, она не могла произнести ни слова. Сама не зная почему. Шолпан терпела его грубые ласки, молчала, когда он больно тискал и мял ее упругое тело. А может, дело в том, что он отец ребенка и имеет, как Сарсенбай, ее законный муж, право на нее. Наверное, так оно и есть. Но что же делать со слухами и сплетнями, разносившимися по аулу? Молод и горяч, безрассудно пылок Азимбай. Не обращая ни на кого внимания, может подкрасться и обнять. Бедная Шолпан! Свекровь сказала ей на днях: "Не пойму, почему Азимбай вечно трется возле твоих дверей?". Шолпан не знала, куда деться от стыда. Да и Сарсенбай стал другим в последнее время, молчит, ни о чем не расспрашивает, а если и заговорит, то обязательно обругает ее обидными словами, обзовет, а то и камчой замахнется. Почему Сарсенбай так жестоко избил ее вчера? Неужели из-за плошки, которую она нечаянно разбила? Нет. Он знает обо всем и мстит ей. Но отчего он не упрекнет ее, не спросит открыто? Ведь она могла бы объяснить, что пошла на это ради ребенка. Но нет. Молчит. Их уже не связывает любовь. Исковеркана жизнь. Да будь все проклято! Проклят неродившийся ребенок, отравивший жизнь. С каждым днем Сарсенбай все больше отдаляется, становится чужим, и ей было больно сознавать это, она мучительно думала, что делать, и не знала.
Все разрешилось само собой, жизнь, как это часто бывает, распорядилась по-своему.
Последние дни сентября. Аул готовится откочевать на зимовье. Прохладная ночь. Свинцовые хмурые тучи плывут по небу, обгоняя друг друга. Землю посеребрили первые заморозки. Под телегами спят молодые телята, просыпаясь от холода, они жалобно мычат, располневшие важные коровы мирно посапывают возле них.
Сарсенбай утром угнал скот в город. В юрте, закутавшись в теплое одеяло, свернулась клубком Шолпан. Рядом с ней, развалясь поперек кровати, разбросав руки, похрапывает Азимбай. Издалека послышался скрип арбы. Шолпан, вздрогнув, проснулась в испуге. "Это, наверное, где-нибудь поблизости трется корова", - подумала она, еще не проснувшись окончательно. Но нет. Это скрип арбы.
-Азимбай! - затормошила она его. - Азимбай! - Но он, пробормотал что-то невнятное, продолжал храпеть. Тогда Шолпан с силой ущипнула его.
-Ты что, с ума сошла?
-Ой, пропали мы, я слышу скрип арбы, вставай скорее. Уходи. Не дай бог, твой дядя приехал.
-Ты что, свихнулась? У него нет крыльев за плечами, чтобы так быстро примчаться.
-Ой-бай, вставай скорее, поднимайся и уходи. Вон, видишь, это он.
Азимбай, соскользнув с кровати, вышел на улицу. Сарсенбай, слезая с телеги, крикнул, заметив его: "Эй, кто это?". Азимбай, не отзываясь, кинулся прочь в заросли камыша. Сарсенбай, конечно, узнал его.
Не распрягая лошадь, он вошел в юрту, сорвал с плеч поддевку и плеткой стал стегать Шолпан. Глаза его налились кровью, он был вне себя от ярости. Шолпан не подавала признаков жизни, лежала, не шевелясь и не издавая ни звука. Это еще больше разъярило Сарсенбая. - Ах ты, сукина дочь, - и он отбросил в сторону плетку, сорвал одеяло с жены, за руку стащил ее на пол и начал в бешенстве пинать ее ногами. Шолпан молчит, закрывает руками то голову, то грудь. Но вот Сарсенбай, остервенев, пнул ее в живот. Шолпан охватила живот руками и простонала: "Дитя..." Одного этого слова Сарсенбаю было достаточно, он взревел как бешеный: - Сукина дочь, я тебя просил о ребенке? Я тебе говорил, чтобы ты, наблудив, родила мне ребенка? Ты ведь, сука, уже полгода таскаешься со всякими кобелями у меня под носом. Чем так позориться, я тебя лучше убью и успокоюсь. Сдохни, собака, сдохни!
Весь аул давно проснулся от воплей Сарсенбая. Первой, накинув на плечи облезлую дошку, приплелась старая мать Сарсенбая. За ней, набросив на дырявую, сплошь в заплатах и дырах сорочку, мужнину безрукавку, пришла жена лупоглазого соседа. Они с причитанием вошли в юрту.
-Ой-бай, ты же убьешь человека. Сын мой, где твой рассудок?
-Не вмешивайтесь, это не ваше дело. Сказал, что убью эту собаку, и убью!
Они попытались, было удержать его, но Сарсенбай, бледный, как смерть, с глазами, напитыми кровью, продолжал пинать, безжизненное тело бедной женщины, отшвырнув заступниц.
Соседка, увидев, что они не справятся с Сарсенбаем, вышла на улицу и заголосила: - Ой-бай, поумирали, что ли все? Скорее сюда! Здесь человека убивают!
Аульчане повыскакивали из своих жилищ, хлябая старыми калошами, кое-как натянув кишемеки, шли женщины, за ними, кашляя, чихая, громко сплевывая, тянулись их мужья. Обув сапожки на босу ногу, двигались молодухи, стесняясь и прячась друг за друга. Степенно, с важным видом, переваливаясь с боку на бок, шли джигиты, стараясь придать своим лицам вид озабоченный и суровый. Пришел и мулла Темир, собравший зекет и заночевавший в одной из юрт.
Сарсенбай уже к тому времени бросил избивать несчастную жертву. Шолпан, вся в крови, в изорванном платье, не подавала признаков жизни. Из носа струилась кровь. Сарсенбай безучастно сидел на кровати, в каком-то оцепенении глядя прямо перед собой. Он сам, казалось, был в глубоком обмороке. Народу становилось все больше.
-Этот молодец, видно, совсем свихнулся, - сказал один.
-О боже, по-моему, она умерла, - ужаснулся другой.
-Пусть сдохнет, потаскуха, - процедил третий.
Все стояли в замешательстве, переглядываясь и перешептываясь. Мулла Темир взял Шолпан за кисть, прощупывая пульс.
-Принесите воды, - сказал он наконец.
Принесли воду, побрызгали ей в лицо. Немного погодя Шолпан вздохнула, еле слышно пробормотала "алла".
-Не оскверняй имя Аллаха, сукина дочь, - вскрикнул Сарсенбай.
-Сарсенжан, дорогой мой, успокойся. Нет мужчины, который не бил бы свою жену, но...
-Уважаемый, я прошу вас не вмешиваться. Пусть сдохнет поскорей, собака!
-Сарсенжан, взываю к твоему разуму, убить человека...
-В таком случае она мне больше не жена. Талак, талак, талак, - объявляю ей развод.
-Сарсен, гнев - твой враг, разум - друг, успокойся. Не просто расстаться с человеком, прожившим с тобой в мире и согласии столько лет. Заблудшую овцу можно вернуть к праведной жизни. По шариату надо раздеть ее и вылить на нее сорок ведер холодной воды.
Не успел мулла проговорить последние слова, как пять-шесть женщин подхватили под руки Шолпан и выволокли из юрты.
Шолпан пришла в себя в темной пустой юрте. Она была раздета донага, ее поддерживали за руки несколько женщин. Вдруг одна из них подняла большое железное ведро и вылила ледяную обжигающую воду на голову Шолпан. Вздрогнула, но ни звука не произнесла бедняжка. В эту секунду вся жизнь ее, как яркий всполох молнии, промелькнула в сознании. Вот она, в новых шолпах, нарочно, чтобы еще раз послушать их звон, разбирает и снова заправляет одеяла... Вот она упрашивает мать отпустить ее на гулянье... Вот первый приезд Сарсенбая... Первая ночь... Вот вымученные слова святого ходжи, брызгающие слюной... Черные шелковистые усы Азимбая...
Бабенка, закусив губу, бормоча что-то про себя, опрокинула на Шолпан второе ведро. Губы Шолпан еле слышно прошептали: "О, алла!"...
-Блудница, зачем тебе Аллах! - прикрикнула на нее одна из соседок.
-Ничего, милая, это все по молодости, Бог даст тебе силы, - проговорила вторая.
Но Шолпан уже не могла ни думать, ни говорить. Вместе с застывшей кровью погасли и последние проблески сознания. Она закрыла глаза.
Третье, четвертое, пятое ведро. Каждый раз, когда на нее обрушивалась ледяная вода, тело несчастной женщины вздрагивало. Через некоторое время оно уже лежало без всякого движения.
Шолпан очнулась к полудню следующего дня и, - с трудом открыв глаза, прошептала: - Где мое дитя? Почему он не придет посмотреть? - С этими словами она прижала край одеяла, как будто убаюкивала ребенка. Губы ее произнесли "бай, бай", и она, потеряв сознание, откинулась на подушки.
К вечеру, вместе с угасающим днем, душа Шолпан покинула эту грешную землю.Перевела с казахского Р. Кошенова
К началу страницы | Оглавление
Глава I | Глава II | Глава III | Глава IV